Огромная благодарность отцу Димитрию и команде проекта dmitrysmirnov.ru за помощь в организации интервью!
— Отец Дмитрий! Русский Север находится в сложном состоянии, как и вся Россия. Деревня умирает, и в основном люди старшего поколения еще остаются в деревнях. Эти люди, бабушки — фактически брошены. Для меня русский север и эти люди — родное, потому что детство мое прошло в Вологодской области, в деревне. Как церковь может помочь этим людям в деревнях? Как, на Ваш взгляд, можно пробудить людей от сна безразличия?
Конечно, сейчас, слава Богу, в Вологде стали происходить какие-то изменения к лучшему: верующим передали Воскресенский Собор, стали восстанавливать церкви в Вологде. Это огромная работа.
— Я это знаю, и этому радуюсь. Вообще, Вологду очень люблю. Все, что с этим связано; это юг нашего севера, Русской Фиваиды. Но, как говорил один замечательный старец — отец Павел Груздев, «церковь может возродиться, деревня — никогда; как не может возродиться труп». Это человеческими усилиями невозможно. Человек уезжает из деревни от того, что там невыносимо жить. А вернуться из города в деревню для очень тяжелого труда… Вообще, русская деревенская жизнь, особенно на севере — каждая семья — это семья героев. Так, собственно, оно и было. Потому что как был колонизирован русский север, вот эти пространства? Это потому что вытесняли монголы с юга. Люди уходили, в силу своего мирного характера, чтобы сохранить себя, своих детей, свои семьи. И таким образом возник Кирилло-Белозерский монастырь и вся прочая красота, которую они построили. И, самое главное, — возникло русское деревянное церковное зодчество, ошметки которого мы можем наблюдать. И любой грамотный архитектор, который это изучал, может вообразить, как это было до того, как время, за триста лет, в отдельных случаях, единичных, за четыреста, что оно совершило с этим дивным творением человеческих рук.
Во-первых, почему я так уверенно говорю: это произойдёт, если та тенденция нашей жизни народной, которая сейчас сохраняется, еще будет. Мы старый народ. Чтобы возродить деревню, средний возраст россиянина должен быть десять лет. Наша страна должна быть страной молодежи. Которая поедет в деревню, и будет добывать из земли и полей вологодское масло… Это совершенно нереально. Зачем? Когда можно из пальмового масла все делать. Зачем огромные труды, когда можно питаться всякой гадостью, запивать это все Фантой, и, так сказать, грызть чипсы.
Вот ребенку предложи что-нибудь: вот, например, картофель с подсолнечным маслом. И рядом положи чипсы и пепси-колу. Что ребенок предпочтет? Это же понятно. Так что люди сами хотят травиться, хотят играть. Но не хотят трудиться. Потому что, чтобы достать из земли молоко, масло, творог, сметану, в которой ложка стоит, нужно приложить огромный труд. Надо рано вставать, нет никаких выходных.
Потом, что такое север? Это комары летят — телогрейку повесил, а она висит в воздухе. Каждый труд сопряжен еще с тем, что тебе мешают насекомые, бесконечные моросящие дожди. Причем, даже не искупаешься — вода холодная. Чтобы рыбу достать из воды, нужно реки очистить от коряг.
Деревня Ламаниха, церковь св. Николы, Крещение. Фотография Ольги Толстиковой
Нужно быть таким же героем, каким были — героями, действительно, — наши предки. Несмотря ни на что — ни на холода, ни на огромную влажность, ни на непроходимые леса, ни на бездорожье, строили храмы, воспитывали детей, по многу. По десятку, по полтора. А откуда это? У нас нету людского ресурса. У нас нет мужчин. Женщины еще есть молодые, но вот их всех пускают под суррогатное материнство. Они больше думают об одеждах своих, чем о будущих детях. Поэтому, в общем, я такой перспективы не вижу. Слава Богу, мы застали кое-что, на что мы можем хоть посмотреть. Или прочитать, потому что ваша Вологда — это же родина гениальных совершенно писателей.
Сейчас таких же нет. Им неоткуда взяться. Вологда-то есть, а нет ни поэзии, ни прозы. Слава Богу, кружево есть. Я всегда что-нибудь куплю обязательно. Я не могу без слез смотреть на эту красоту, на эту жемчужную красоту вологодских кружев. А раньше же это была обычная одежда крестьянская! В этой красоте так люди и ходили. А дома, а фасады! Каждый дом вологодский, и дальше, севернее, до Архангельска. Ну, это песня просто!
Деревня Ламаниха, церковь св. Николы, Крещение. Фотография Ольги Толстиковой
— К огромному сожалению, они горят, от Вологды почти ничего не осталось.
— Горят беспощадно, да. Горят, и я уже к старости стал немножко смиряться. А так обычно у меня прямо слезы лились, когда узнавал о еще одной церкви семнадцатого века, которая сгорела, и так далее.
— Причиной этому — разруха в головах?
— Нет, в душах. Голова — это всего лишь инструмент души. Поэтому, как говорили наши предки, «ум — это рабочая сила сердца». А сердце потеряло Бога, не знает куда идти. Поэтому мир через телевизор и интернет предлагает суррогаты. И ребенок кидается — кидается на пластмассовые крашеные кубики. А это же ничто. Деревянный кубик, созданный дедом — ну это хотя бы нужно отстругать брусок. Нужно его напилить ровненько. Для этого нужно наточить пилу поперечную мелкую, ну и потом его на кирпиче, хотя бы, или, если есть, на наждаке, выправить.
— И любовь, главное, приложить.
— Да. Ну, это плод труда, а не какой-то машины, где все одинаковое. Каждый наличник вырезан, он уникален. В общем, красота непомерная.
— Все-таки еще остаются какие-то люди, которые хотят работать на селе, но их мало, потому что условия тяжелые.
— Но вы поймите, это десятки, если не единицы. А народ — это сотни тысяч и миллионы. Вот в чем дело. Это большая разница. Они умрут, все, которые там живут — это старики. А те, которые моложе пятидесяти — они алкоголики. Разве вы этого не знаете?
— Там уже нечего делать, работы нет. Колхозы закрыты почти все.
— Что значит нечего делать? Земля то есть. Но современный человек, который живет на селе, он не знает, что с ней делать, с землей. Если сто лет назад русскому мужику нужна была только земля. А больше ничего. Все остальное он заработает. И на лошадь, и на две коровы, и на четыре козы, и на сорок овец. На пятьдесят кур, на два десятка гусей. Он сам лопатой выкопает пруд. Там будут утки, там будут гуси. Там все он это сделает. Ему нужно только дать землю.
Сейчас вот она — земля. Зарастает. Ту, которую пахали его дед, отец, прадед, прапрадед. По шестьсот, по восемьсот лет нашим деревням.
Деревня Ламаниха, церковь св. Николы, Крещение. Фотография Ольги Толстиковой
Ну, вот какое возрождение, из чего? Поздно спохватились. Надо было возрождать это, начиная с двадцатых годов. А они же, эти люди, которые пришли к власти, они же только уничтожали. А основа народа — это крестьянство. А его нет.
Как класс, они его истребили как класс. А класс этот у нас — это было 84 процента населения. Поэтому вот что? У нас класс чиновников больше, чем в Советском Союзе сейчас в Российской Федерации, чуть ни вдвое, говорят. Я не в курсе дела, но, судя по количеству бумаг, хотя бы, какое должна писать наша гимназия, чтобы хоть как-то отбрыкаться от департамента образования. Потому что они приходят, и смотрят одни бумаги. Никогда не придут в класс, посмотреть, что дети знают. Не, не — бумаги, бумаги… «Это у вас есть, это у вас есть, а это у вас есть?»
— Помогают нашей бумажной промышленности.
— Да тоже, все это за счет леса. Мне жалко. Поэтому «возродить»? Ну, это помечтать только, маниловщина какая-то. По-моему, все убито.
— Честно говоря, я не вижу какого-то особенного просветления. Но зато я вижу людей из Общего Дела, которые ездят по Архангельской области, и со священниками местных бабушек как-то окормляют.
— Я тоже радуюсь, всячески поддерживаю это движение. Потому что я всегда об этом мечтал, когда мне было семнадцать лет, когда я ездил по русскому северу. Ну и последнее мое путешествие по русскому северу было пятнадцать лет назад.
Я взял, на автомобиле, три с половиной тысячи километров проехал по кругу, заезжая и на Соловки, и на Валаам, и в Старую Ладогу. Конечно, Вологда. Это был первый пункт, моя любимая Вологда. Ферапонтов. В некотором смысле прощался.
Деревня Ламаниха, церковь св. Николы, Крещение. Фотография Ольги Толстиковой
Деревня Ламаниха, церковь св. Николы, Крещение. Фотография Ольги Толстиковой
Мы гнали быстро, но везде побывали. Это замечательно. И как-то тоже, еще раз убедился, что эта красота сейчас еще в худшем положении, чем когда я в молодости смотрел и думал: вот надо собрать молодых людей, надо зажечь их любовью к русскому деревянному зодчеству. Это уникальное совершенно явление в мировой культуре. А у нас люди не понимают этой ценности. И вот, слава Богу, отец Алексей, можно сказать, мой воспитанник, он это дело подъял, и вот уже по тридцать экспедиций за лето они совершают. И местные жители очень вдохновляются. Они начинают поддерживать то, что они сделали. Когда видят, что приходят молодые красивые ребята непьющие — они и поют, и танцуют, у многих одежды такие народные. И они умеют владеть топором, и они привозят материалы, и служат службу Божью. И они их крестят, венчают, причащают. В общем, их ждут на следующий год, как манны небесной. Такая миссионерская деятельность получается.
— Да, хочется, чтобы такое же и у нас в Вологде было.
— Но там нет столько семей, чтобы наполнить все эти поля гомоном, вот в чем дело. В этом проблема. Но само движение весьма развивает участников эстетически. И многие семьи складываются. Ну и потом, они впитывают эту красоту, которую Бог вам дал впитать с детства. Это, конечно, очень важно. Потому что русский север — например, Карелия наша — это, по-моему, самое красивое место планеты. Я полмира объездил, но вот все равно по композиции, по цвету это конечно…
— Это как икона такая.
— Да, живая икона. Цвета очень трудно передаваемые. В основном, передаваемые только акварелью.
— Удивительным образом, делали интервью с Уильямом Брумфилдом — есть такой профессор американский, который занимается русским севером уже больше сорока лет. И он сам, собственно, тоже сказал про этот свет. Свет русского севера, такой специфический, «мистический» свет.
— Меня тоже к этому приобщил мой отец. Начал с Вологды, закончил Белым Морем. Последние годы жизни ездил только на Белое Море. Представляете, на байдарке плавал по морю. Жил там рыбой. Отпуск проводил так; и просто душа его летала над волнами, над камнями. И он каждого из своих сыновей брал по одному туда, и мы тоже все пропитались любовью. И вот так вот в сердце и стоит. Это, конечно, очень много дало для души, для какого-то понимания бытия.
— Соловки, наверное, это особое какое-то место, Белое Море.
— На Соловки я уже попал взрослым, довольно, человеком, уже сам. Первый раз еще тогда, когда звезды были на куполах. И, конечно, там этот контраст меня поразил. Одно из самых бесчеловечных мест на нашей русской земле, помноженное на бесконечную красоту. Как будто Сатана решил отомстить: в самое красивое место на свете поместил людей-зверей. Звероподобные существа, которые не просто убивали людей, а сначала так над ними наиздевались. Ну и потом, убивали людей такого качества потрясающего: сколько там погибло русских архиереев, таких могучих, с колоссальнейшим образованием. Огромное количество ученых.
Я не знаю, кем надо быть, чтобы отца Павла Флоренского расстрелять. Это трудно даже себе представить. Русский Леонардо да Винчи. А им хоть бы что — они и Вавилова голодом уморили. Какие-то инфернальные коммунистические сущности.
— Вы знаете, это еще, наверное, осталось в людях некоторых. В Вологде, в той же самой, в общем-то, достаточно сильное было противодействие возвращению собора.
— Да, разумеется. Тут любое какое-то доброе дело — тут какой-то вон вшивый пустяк — переименовать из Войковской в Волковскую, одну букву изменить на вестибюле метро — проблема. Даже сам метрополитен переименовали дважды — сначала он был в честь Лазаря Моисеевича Кагановича, потом изменили, — я не знаю кто это такой, — но какой-то Владимир Ленин. А сейчас вообще просто метрополитен Московский. Из Ленина стал Московским. Лазарь Моисеевич там, наверное, обижается, в гробу лежит. А тут Войковскую, Господи! И Россия ведет войну сейчас с терроризмом, а этот — террорист, в честь него четыре переулка, станция, муниципальный округ, и люди сражаются.
Это о чем говорит? О каком возрождении чего можно говорить? Тут не возрождать надо, тут надо головы отпиливать, и другие пришивать. Но негде взять новые головы-то. Вот в чем дело.
— Вот как раз в предыдущем интервью вы говорили о гражданском воспитании.
— Гражданское воспитание — как некий очень важный элемент. Ведь гражданское воспитание — оно вытекает, как из ручья. (Ведь Волга — у нее тоже есть исток, это такое болотце, и такой ключик, а потом, потом, потом — Вольга, Вольга, муттер Вольга.)
Деревня Ламаниха, церковь св. Николы, Крещение. Фотография Ольги Толстиковой
— Вот может быть каким-то таким ключиком могли бы быть эти люди, которые что-то делают?
— Так, в принципе; но так же и здесь — гражданственность, она вытекает из семьи. Сначала некий юноша, ну вот, например вы, любящий эту красоту, и, что очень ценно, — понимающий, чувствующий; по тому, как вы говорите о Вологде и о вологодском крае, и о северном свете, видно, что мы с вами братья по крови.
И вот вы задумываете создать семью. Создать семью, для того, чтобы порадовать Бога Отца. И Ему, вместе со своей женой, Богу, рождаете детей. И посвящаете своих детей Ему. Это происходит в таинстве крещения. И образовываете с женой домашнюю церковь.
И вот ваша домашняя церковь живет: дети растут, и вы врастаете в жизнь дома, потом околотка, потом города, потом, как у нас теперь говорят (раньше говорили области, что значит «власть»), теперь говорят регион. Пусть регион, шут с ним. А потом — страны. Народа.
Все начинается с семьи. Все начинается с того, что двое молодых прекрасных людей, чувствующих красоту, ответственность,рождают Богу детей. Чтобы они Ему, Богу, послужили. И, как побочный продукт, — служение Родине, служение красоте, через архитектуру, которую вы изучали.
Архитектура — царица искусств. Для чего существует архитектура? Для того, чтобы украсить города. Потому что город — это безумие человечества. С одной стороны. С другой стороны — отклик на то, что нехорошо человеку одному. Люди всегда как-то вместе хотят быть. Поэтому они стягиваются в города. Но для того, чтобы украсить, они создают вот эту динамику высотных зданий, разность объемов, разные цвета, и вписывают его в ландшафт. Не просто извлекают деньги из площади, а создают красоту.
И тогда этот город тоже начинает трудиться. И вот так возникает гражданственность. Только так, а не просто сверху там какой-то манифест написать, это все не проникнет. Только так. А есть ли у нас на это время?
Но это не значит, что в отдельно взятом жилищном пространстве в тридцать квадратных метров нельзя создать домашнюю церковь.
Деревня Ламаниха, церковь св. Николы, Крещение. Фотография Ольги Толстиковой
— Но, Вы знаете, ездил в Севастополь недавно. (У моей мамы выставка там была.) Я поразился этому городу. Для меня этот город — идеальный русский, с большой буквы, город. Я в таком городе не был ни разу, хотя по России ездил. Не так много, как Вы, конечно.
— Ну, я по долгу службы, и в Севастополе. Ну конечно, я бывал и в молодости, в вашем возрасте. Но без Херсонеса не понять, вообще, объема России. Потому что да, у нас есть антика, да, у нас есть наскальная живопись, у нас есть Санкт-Петербург, у нас есть Владивосток с Севастополем. Ну как без этого?
Не съездишь на Соловки — не поймешь мощь. Вот попробуй вот этот камушек затащи — это сколько нужно ума, чтобы создавать механизмы, эти дамбы, эти озера. Организация среды. Конечно. Я очень рад, не только, даже, что съездили, а что вы это чувствуете, понимаете. Ну а как он сейчас — в порядке, город?
— Город чистый, прекрасный. Понятно, что внешне не богато, с точки зрения Москвича — плитки нет новой. Но чистый город, люди очень приветливые, в отличие от Москвы, конечно. И, наверное, именно людьми красен город.
— А в Москве — наверное, потому, что Москвичей нет — поэтому она неприветливая. Все удивляются, почему Москва такая? А потому, что всякие люди не очень воспитанные понаехали. Москвичей там меньше 10 процентов. Чего ждать-то?
— Наверное, это судьба большого мегаполиса всегда, — что люди не чувствуют себя дома.
— Возможно. Я, например, в Москве не чувствую себя москвичом, я чувствую как-то что я тут временно, и надо скорее уехать. Хотя родился здесь и вырос, прожил жизнь. Совершенно мне стал чужой город в последние пятнадцать лет. Я, во‑первых, его не узнаю. Даже на таких улицах, как Остоженка. Это мое, вообще, детство. Или Старомонетный переулок, он изменился и по цвету и по форме. Стекляшки эти везде. То есть архитектура куда-то исчезла. Слава Богу, Кремль есть, я очень рад.
— Я всё же надеюсь, что у нас получится какое-то продвижение, должна оставаться надежда.
— Это зависит, конечно, от нас. Если все люди начнут молиться, начнут рожать детей, начнут ими заниматься, начнут их образовывать и воспитывать, то Господь увидит это, и нас оградит от всякого наступления зла. Он даст возможность. Вот русские люди, когда молились, Он дал нам возможность — мы создали империю, шестая часть суши от Польши до Аляски. На лошадях!
А сейчас у нас другие мощности. Мы очень много могли. Но у нас проблемы две: то, что нас мало, нас должно быть сейчас, — Дмитрий Иванович Менделеев считал, что шестьсот миллионов, — в конце двадцатого века. А потом качество людей. У нас же одно жулье. У нас даже песни слагают и кинофильмы по поводу того, какие все жулики. Начиная от органов правопорядка, и кончая чиновниками, которые управляют нашими деньгами. В этом качество людей нравственное видно.
Если вы все, молодежь, станете другими — все изменится, конечно.
— Без церкви мы это сделать вряд ли сможем.
— Ну а церковь — это люди, это вы.
— И отцы, которые направляют, окормляют людей.
— Ну, мы-то можем все рассказать. Но я уже не могу лопатой выкопать пруд, в котором бы развел карпов и уток, как делали раньше вологжане.
Интервью с о. Димитрием Смирновым для номера Anastasis про русский север.
