Sorry, this entry is only available in Russian. For the sake of viewer convenience, the content is shown below in the alternative language. You may click the link to switch the active language.
Уникальность культуры и природной среды, самобытность ландшафтов, Русский Север как один из символических центров страны, носитель культурных смыслов, народное наследие… как много слов.
У Исаака Левитана есть картина «Вечер на пашне». Крестьянин пашет иссиня-чёрную, мягкую, скатывающуюся куда-то бесконечную землю. Распаханное поле, все в комьях и пучках сухой травы, стая птиц за спиной, пряный запах лошадиного пота. А вдалеке, на линии, где Небо встречает Землю, видна крохотная церковка. Видна тем, кто готов увидеть, кто знает, что труд жизни должен быть освящён духовным светом.
В русской культуре всегда было ощущение дали, с которой в нашем сознании связаны надежда и вера в то, что все образуется.
Мне 11 лет. Маленький человек с двумя косичками. Мы с дедом и отцом путешествуем по Каргаполью. Серые избы, избы, избы — с пустыми глазницами, растерзанные, с потухшими сердцами-печами, покосившиеся и стонущие. Гарь, Ширияха, Красная Ляга, Лядины, Лёкшма…
Над изголовьем кровати прибит конский хвост. «Ииих, внуцка, он-то помер, конь-то наш, так дед хвост-то и прибил его сюды, все ж токипамяя-ить…» Учусь говорить «ц» вместо «ч». Калитоцка, девоцка, ветоцка…
Страшный, весь какой-то колючий и чем-то кислым пахнущий человек ведёт нас в небольшой гараж, где все стены увешаны языками колоколов. Я держусь за папин рукав и вздрагиваю. «Скидывали, как жи-и… а языки вырывали — казнили, вроде того. Чтобы молчали значит. А попа нашего, бабки рассказывали, большевики запрягли в упряжку, матушку привязали сзади к тарантасу и погнали лошадей.»
Ошевенск… белые стены разрушенной обители, все поросло высокой полынью. Лицо и руки облеплены мошкой, в воздухе разлит запах дыма и горьких трав.
Кондопога.
Мне 15 лет. Я уже три дня живу на окраине Петрозаводска на небольшой голубой барже, пришвартованной к берегу Онеги.
Мой дом раскачивает невероятно сильно и весело. А за окном, за синей гладью, далеко-далеко — стоит, построенная уже на закате северного деревянного зодчества. Высокая и стройная, вся устремлённая в небо и с небом внутри — прекрасным, нежно-голубым, с алыми всполохами шестикрылых серафимов. Тишина… пока ещё просто тишина, не наполненная молитвой. Какой-то странный человек, весь в обмотках, ловит на мостках рыбу. Ветер слегка колышет белые полотенца на окнах. Вечером я брожу по улицам Петрозаводска — улицам Маркса, Ленина, Сенькина, Куусинена. Закрываю глаза. Почему-то хочется туда, за синюю гладь, где ветер слегка колышет белые полотенца…
Мне 18 лет. На улице –30 градусов, серое январское утро в Кирилло-Белозерском монастыре. Мы с подругой живём в странноприимном доме, где каждое утро трудник Сергий топит печку, чтобы можно было умыться тёплой водой. В келье стоят железные кровати с досками вместо матрацев и герань на окне. Ночью печь остывает, поэтому я сплю под шубой.
В самом большом не только в России, но и во всей Европе монастыре живёт 5 монахов, два трудника, 90-летний звонарь, который кидается картошкой и разговаривает с чайником и Анфиса, в прошлом — воспитатель в детской колонии. У Анфисы строгий взгляд и горячее, доброе сердце. Недавно она перебила всю праздничную посуду в монастыре. Мы с подругой получаем послушание — вымыть три печи и холодильник. Анфиса ставит посреди трапезной табурет, садится, пристально смотрит на то, как я наполовину проваливаюсь в чёрное от копоти отверстие. «Сейчас, девоньки, я вам рассказывать буду житие Преподобного Кирилла, а вы слушайте, да мойте.» И Анфиса рассказывает нам житие… на тюремном жаргоне. Я никогда не прощу себе того, что не включила диктофон. «И вот два старца драпают через леса…»
— Анфиса, а как нам добраться до Ферапонтово? Автобусы не ходят, а пешком мы не дойдём по таким сугробам.
— А вы, девоньки, встаньте поутру, да приложитесь к мощам Преподобного, попросите у него. Потом выходите на дорогу от монастыря и каждого встречного спрашивайте — вы до Ферапонтово? Господь управит.
Через 200 метров от монастырской стены рядом с нами останавливается машина и добродушный дедушка за рулём сообщает, что давно нас ждёт. Пора, говорит, в Ферапонтово ехать.
Мне 19. Мои замечательные друзья везут меня куда-то очень далеко по ноябрьской, припорошенной снегом дороге. Тихвин, Тервеничи, Свирь… «Уже темнеет, но мы сейчас в один скит заедем, где живут героиновые наркоманы, и там очень здорово, и источник, и храм замечательный», — радостно сообщает мне Елена. Я не успеваю до конца переварить полученную информацию, как вдруг на дорогу выходит медведь. Огромный медведь-шатун стоит на задних лапах и смотрит мне в глаза. Чёрный нос, треугольник из шерсти на шее, длинные жёлтые когти. Вспоминаю Серафима Саровского и радостно улыбаюсь. Неужели жива ещё та загадочная Русь, где медведи благословляют путников?
На скиту нас встречают весёлые розовые лица, крепкие руки протягивают нам каких-то замечательных белых щенят, открывают храм, провожают ласковыми и тёплыми словами… Я вдруг вспоминаю про наркоманов. Где же они? Так вот же — здесь мы живём, здесь у нас цветы, огород небольшой. А начальница у нас — матушка, ей 101 год.
Лядинский погост погиб. Александро-Ошевенский монастырь возрождается.
Говорят, что давно забыто время, когда человек поднимал глаза к небу и соизмерял свою жизнь с вечностью. Быть может, это не так? Быть может, на бескрайних просторах нашей Северной Фиваиды зарождается сейчас новое, свежее, сильное — способное заполнить собою духовное пепелище, вылечить раны? Способное вместить в себя вселенную и говорить с Богом?
Текст из номера Anastasis про Русский Север.
