Sorry, this entry is only available in Russian. For the sake of viewer convenience, the content is shown below in the alternative language. You may click the link to switch the active language.
…А знаешь край, где хижины убоги…
(Игорь Северянин, 1907)
Да разве охотились у нас по деревням? Да нет, не охотились раньше. Никого, в наших четырёх деревнях, таких не знаю. Один, Копышев Павел, лесник, отец Шурки, он охотился, говорят. Только он умер в год нашего приезда, не застала единственного охотника. Знаю, что выделял места для рубки, убирал лес, главное — сажал ёлочки. Такая была политика, охраняли леса, масштабная забота о лесе. Кто теперь будет подсаживать маленькие ёлочки, длинными рядами в лесу. Зарос лес так, что и не знаешь теперь, где войти. А единственная дорога, так она пристрелена, прикормлены кабаны, приходящие с выводками. И стоят вышки, как тюремные, между деревней и лесом, а на этих вышках человек с ружьём. Не переступить, не войти в лес.
Можно ли было так запросто бить зверя во время войны, до войны, сразу после! Слышала, что и капканы запрещали. А что капкан — много ли в него попадёт, не так просто зверя добыть. Был жёсткий контроль, следили за лесом, за всей природой. За травой, за покосами. Соседка Нилушка мне рассказывала, как ходила ночью в лес, резала осоку корову кормить. Все было учтено, каждая травинка. А сейчас наши деревенские покосы, за которые была драка, зарастают, заросли уже почти ольхой, ёлочками, назойливым диделем. Не стало разнотравья для скотины, как и самой скотины. Не стало и людей. На смену пришли охотхозяйства. При такой политике лучше, чтоб и людей не было. А дул бы ветер в белом диделе, скрывающем зверя, да чтоб зверь подходил близко к дому, куда приезжают вологодское начальство и москвичи. Чтобы все было удобно, комфортно, рядом. А уж меня, художницу, которая ездит из Москвы, защищает «братьев наших меньших», лучше запугать, не поймёт — так меры усилить…
Раньше, как ни придёшь к кому в гости, не перекинешься словами, и все разговор переходит к лесу. Лесом жили, берегли, он был родным домом. И стада пасли в лесу, не поля же вытаптывать, запрещали. Вот, по лесу, по светлому, коровки и ходили. Не чащоба как сейчас — в которую войти-то войдёшь, а как выйти? Поэтому так часто и теряются местные в своих лесах по осени, в грибной сезон, в грибную страду, — потому что не узнают изменившиеся, заросшие свои места детства. Но родные леса тянут, лесные люди — вологодские. И ищут потерявшихся, прочёсывают лес, ищут, ищут. Но упрямо идёт человек в лес, в этот другой мир, в другие запахи, в дремучесть, к сырым ручейкам, со следами зверья. Идут без ружей. Женщины, часто бабушки, они-то и теряются. И проходят они много и ищут их долго, по несколько дней. Бывает, что сами выходят. Дело привычное, что кто-то потерялся в лесу, не удивишь, народ бывалый. Идут в лес, как в деревянную, живую церковь, под своды России, в птичий благовест. Идут не стрелять, не нарушать выстрелом тишины, а собирать, что подаст Господь для пропитания.
Часто рассказывали мне Иван Батов с другом Валентином Селезневым о зверях, виденных в лесу. Минуты счастья, минуты их славы — увидеть близко медведя, наблюдать за ним, не испугаться, и тихо разойтись. Каждый раз при разговоре — все та же история про медведя, это ведь о любви, о России. Для меня — о тонкости душевной, о нежности русского человека. Много ли он видел, Ванечка Батов, проживший всю жизнь в деревне Глотово в восемь домов, которой теперь уже и нет, как и Ивана. Царство Небесное, Вечная память. А вот был в его жизни медведь, встреча с ним на всю жизнь, и был родной лес.
А что ж для меня, так у меня тоже было чудо в жизни — следы рыси по моей лыжне, из года в год в одном и том же месте. Встретишь ли снова, жива ли? Счастье, жива! Гордились мы, что это у нас, к нам пришла, нас выбрала. Хоть ее никто так и не увидел никогда, но следы!
И у моей любимой подружки Антонины Михайловны Селезневой, тоже было в жизни чудо. Военная юность, сама на телеге. Возвращалась в деревню по сумеркам. Волки! Ближе, все ближе. Бегут рядом. Близко. Думала, растерзают лошадь, ее загрызут. Прощалась с жизнью. Не тронули, не тронули! Как это объяснить? Не объяснить — просто чудо.
Ее лес, родной, помогший осилить, перетерпеть войну. Ее светлая, гладкоствольная, берёзовая роща. Стволы белые, к каждому бы так и прижалась, провела рукой по шёлковой белизне. В одночасье не стало, повалил, спилил Шурка Копышев, сосед, которого нянчила она в детстве, помогая его матери Вале. Горе-горькое, на старости лет такой удар. Берёзовую рощу — под топор. Под топор Белую Россию! Завалил и оставил, не распилил, не увёз, просто так надругался. И по-воровски затаился, вроде как тут не причём — слез, старухи испугался.
— Шурка, ты зачем?!
— А ты видела? Не видела — молчи!
Остались белые, долгие тела гнить, превращаться в тлен.
Светлая память нашим деревенским жителям, кто своей жизнью защищал леса от вырубки, от браконьерства. Не было при них такого безобразия, стыдились их. А сейчас стыдиться некого, власть сама крышует Шурку. Начинал с незаконной вырубки лесов, а дошёл до браконьерства. Такие звероватые в двадцатых громили наши церкви, лютовали над Храмом Иоанна Богослова. Безвольные. Воровство стало нормой, а если не воруешь — не свой, чужак, горластый москаль, которого надо истребить. Молчат, пригревшись у печек, наши сытые писатели, наши видные деятели из Новленского. Ну, хоть бы раз кто-то откликнулся, вступился, защитил!
Да, я не хочу, чтобы распяли лес, продали за тридцать серебряников наш Божий храм, нашу незащищённую Россию. Нашу русскую душу.
