Два слова о двадцатых годах, о том времени в котором жил мой дед Константин — прежде всего, чтобы его понять, чтобы понять его время.
Я несколько лет поступала в Текстильный институт им. Косыгина. На экзаменах у нас был рисунок гипсовой головы и рисунок головы модели, натурщицы. Уже в институте мы рисовали и рисовали натуру, портреты. После окончания можно долго искать свой художественный язык, может быть всю жизнь, но ведь его можно и не найти.
В двадцатые годы мгновенно был найден уникальный выразительный язык, теперь уже видим — язык эпохи. Была найдена пластическая и цветовая выразительность Времени революции. И ее не с чем не спутать. Для меня это просто чудо и загадка в искусстве. Молодые люди тогда, без всяких штудий, смогли так, сходу, создать новое направление в искусстве.
Я смотрю на лица на маленькой фотографии из Музея Революции, где на первом плане мой дед. 21 человек, почти все в солдатских шинелях, значит воевали на Первой Мировой. Улыбок нет. Очень худые и эта общая худоба стирает индивидуальные черты. Есть только впалые щеки, выпирающие скулы — общие черты голода, как и общая решимость. Я вижу общий монолитный организм, сплоченный и сконцентрированный, боевую единицу, сражавшуюся и победившую. Плакаты того времени — это тоже сражающиеся боевые единицы. Война новым художественным языком. Новым смыслом. Авангард духа!
Понять то время через искусство. Но сейчас мы видим как отрывают искусство от времени. Искусство само по себе. Время отбрасываем, обходим, о нем не говорим. Искусство 20-х — само по себе. Нет Революции. И, главное, это уже не русское искусство, его уже «приватизировали». Это потому, что нам самим Малевич не нужен, ну другие и подобрали.
Малевич — это Революция, «Красный квадрат» — это Революция, «Красная конница» — это Революция, Маяковский — это Революция, Окна РОСТА — это Революция! И когда А. Кончаловский говорит мерзко о Малевиче — значит, он говорит однозначно против Революции, потому что внук Петра Кончаловского, современника Малевича, должен разбираться в искусстве.